Форум » Ориджиналы. » Это ты, R, гет, мини. » Ответить
Это ты, R, гет, мини.
Moura: Автор: Moura. Название: Это ты. Рейтинг: R. Размер: мини. Жанр: ближе к ангсту. Warning: описываются отношения интимного толка к лицу, не достигшему возраста согласия. Впрочем, Набокова, например, это не смущало. Написано в подарок Соне aka Игле ко Дню Рождения.
Ответов - 1
Moura: Пальцы нервно дрожат, и он никак не может достать из пачки сигарету, и, так и не сумев, сминает всю пачку, а потом, отбросив её в сторону, проводит ладонью по лицу – утомленным, отчаянным жестом. Девушка, полулежащая на постели за его спиной, ломает в улыбке губы с размазавшейся помадой, и тянет с пола упавшую смятую простыню, накрывая голые, тонкие, детские ноги. И он не оборачивается, потому что его до бешенства злят эти растрепанные косы по сторонам кукольного личика, следы не к месту взрослой алой помады на щеках и подбородке и эти глаза – желто-карие, карамельные глаза маленького волчонка. Злят по беспамятства, до беспомощности… *** Лёле было четырнадцать. Лёле было всего лишь четырнадцать, когда он впервые увидел её, и лучше бы этому никогда не случатся. Дочка сослуживца, к которому он заехал за документами, открыла ему дверь, приветливо улыбнулась, вежливо поздоровалась, бросила куда-то в сторону звонкое «Папа!» и, шлепая по паркету ногами, обутыми в пушистые розовые тапочки, ушла в комнату. Он не обратил на неё внимания. Никакого. Он только знал, что дома её зовут Лёлей. Может быть, от Оли, может быть – от Лены, может быть – так… Второй раз он увидел её на автобусной остановке у метро, выйдя из машины, чтобы купить сигарет. Был март, моросил мелкий не то дождь, не снег, не то дождь со снегом, и она куталась в грязно-бежевую короткую куртку. И, наверное, у неё очень мерзли ноги в коротких полусапожках, слишком смешных со своей высокой шпилькой. Он удивился, когда она его вспомнила, и ещё больше удивился, когда согласилась сесть к нему в машину. Он подвез её до дома, а она, разомлевшая от тепла, уснула, склонив голову на плечо. От неё пахло ванилью и дождем. Если бы его спросили, он сам не мог бы сказать, зачем с того момента стал ездить мимо метро регулярно. Иногда он видел её, иногда – нет. Иногда она была одна, иногда – с подругами. Иногда он предлагал ей подвезти её до дома, но чаще смотрел за ней из окна, припарковавшись так, чтобы она не могла увидеть машины, но он мог бы смотреть на неё. Ему доставляло странное удовольствие смотреть на неё. Себе он говорил, что ему уже просто тридцать четыре года, и давно пора бы иметь собственных детей. Она могла бы быть его дочерью. А однажды он увидел, как она, накрыв голову от ливня школьной сумкой, бежала за автобусом, но не успела. И он окликнул её. И почему-то повез её, замерзшую в своем не по переменчивой апрельской погоде легеньком платье, не домой, а к себе. Отогреть. Она пила чай, обхватив чашку обеими руками и, укутанная в плед, ходила по его холостяцкой двушке, рассматривая книжные корешки на полках. Он сказал, что книги достались от родителей, она кивнула, ничего не спросив. «Папа уехал, - она безразлично пожала острыми плечами, - а мама в ночную». Так она ответила на его вопрос, не заждались ли её дома. И она осталась ночевать – в заваленной барахлом гостиной, среди книжных полок, обняв руками подушку и даже на ночь не расплетя этих коротких неизменных кос. Наверное, у неё должны были быть красивые волосы. Когда она уснула, он заглянул в комнату, чтобы погасить свет и, не удержавшись, нагнулся над ней, отведя ладонью со лба выбившуюся из косы прядь, и поцеловал в висок. От неё всё так же пахло ванилью. Всю ночь он пил на темной кухне коньяк и курил одну за другой. Хотелось бить кулаками в стену, кричать, крушить мебель, рвать на себе волосы, плакать и убивать, но он только глотал рюмку за рюмкой, втягивая в легкие горький сигаретный дым. Он не знал, что тянет его к этой девочке, и винить родительский инстинкт, самим же для себя придуманный, тоже дальше не мог. Там, за стеной, свернувшись клубочком под клетчатым пледом, смотрело сны его наказание за что-то. Так всё началось. *** Он не появлялся там, где обычно видел её, всё лето. Три месяца сумасшествия, испытаний на волю, бесчисленного количества сигарет, алкоголя и случайных женщин. От каждой, черт бы их побрал, пахло ванилью, и, наматывая на кулак волосы очередной, он представлял, что это чужие косы плавятся в его захвате. И ненавидел себя. И ненавидел каждую из своих шлюх. И боролся, и мечтал, и… Лё-ля. Из-не-мо-же-ние. Он не появился там ни разу за эти девяносто два дня, пока она сама не появилась на пороге его квартиры. Сбросив с плеча на пол свою школьную сумку, она стянула сандалии, закрыла за собой дверь, повернулась к нему – трехдневная щетина, догуливаемый остаток отпуска, сигарета в пальцах – заглянула в глаза и спросила: «Почему вы больше не приезжаете за мной? Дела?» - и он понял, что это конец. Под полупрозрачной блузкой белело тонкое кружево белья, и на губах у неё была эта неуместная, вульгарная, слишком взрослая ярко-красная помада. Он заметил, что она грызет ногти, что косы стали длиннее, что она по-прежнему худа чуть ли не на просвет – острые ключицы, птичья шейка с дрожащим пульсом, и подумал, что ей скоро пятнадцать, а в ней ещё ничего, почти ничего женского… или, может быть, слишком много женского. Он улыбнулся, сказал какую-то приветливую глупость, отправил её на кухню ставить чайник и пошел в душ, подумав напоследок, что бутылки с кухонного стола стоило бы убрать, но ничего, она девочка взрослая, его Лёля, поймет. Откуда вдруг высверкнуло слово «его», он так и не понял. Как и не понял, как вдруг она оказалась на пороге ванной комнаты. Мелькнуло лихорадочное – не закрыл дверь, мелькнуло – выгони, мелькнуло накричать, но он просто стоял под ставшей вдруг слишком холодной водой и смотрел ей в глаза - карамельные, нездешние, чуть раскосые, утягивающие глаза девочки, из-за которой полгода жил, как в палате для умалишенных. И вдруг из горла вырвалось что-то хриплое, как остаток от разума, похожее на «Выйди», но он сам не узнал этого слова, как не узнала, наверное, и она. Или сделала вид. И вдруг она переступила через бортик ванной, шагнула к нему - прямо в блузке, прозрачно прильнувшей к телу, и, занеся за спину руку, потянула вниз молнию юбки. А он смотрел. И смотрел. И смотрел. И ни о чем не думал. А потом она опустилась на колени, и он выдохнул – и это было похоже на всхлип, и сжимал в пальцах её вымокшие потемневшие косы, и откидывал голову... и умолял… и умолял… *** …Кукольно-фарфоровая, белокожая, и это тонкое, угловатое, ещё совсем детское тело и косы, которых так и не расплела, и помада, размазавшаяся по точеному лицу – она была его преступление, выношенное, долгожданное, необходимое и страшное. Он помнил девяносто две ночи кошмарных снов – и один день, когда ему впервые захотелось ударить её – за то, что она пришла, за то, что шагнула, за эту глупую улыбку победительницы, за роль женщины, которая ей не шла, за то, что она оказалась сильнее, за то, что он-мог-бы-жить – или бы не мог. А она, откинувшись на руки, выгнул в поясницу спину – до смешного, картинно, как в кино порочная – девчонка - смотрела на него, улыбалась, прикрывала глаза, и эта полоска щенячьего, волчьего светло-карего зрачка насмешливо и издевательски кричала ему «Это ты! Ты, ты, ты! Это всё ты!», и он ненавидел её. И глубоко в подкорке, в бреду сплетаясь с сигаретным дымом, билось то же, её тихим звонким голосом, «Ты, ты, ты! Это всё ты!» - и хотелось напиться до беспамятства или резать вены. Она по-кошачьи потянулась, что-то мурлыкнула себе под нос и сползла с постели. Укутавшись в простыню, подошла ближе и застыла за его спиной – в сантиметре, так, что на кожу оседало её дыхание, а потом обхватила его руками – он вздрогнул – и запустила холодные пальцы за пояс наскоро одетых джинсов. И ему захотелось повернуться, замахнуться и ударить её по лицу – тяжело, хлёстко. Но он снова кусал губы, звал её по имени… и умолял… и умолял… А она, задыхаясь от власти и безвластия, улыбалась, как маленький хищный зверек, и глаза её кричали обвиняющее, ненавидящее, вызовом «Это ты! Ты, ты, ты! Это всё ты».
полная версия страницы