Форум » Слэш. » Драбблы по Нарнии и RPF/RPS, от PG до R, слэш, гет, джен. » Ответить
Драбблы по Нарнии и RPF/RPS, от PG до R, слэш, гет, джен.
Moura: Автор: Moura. Фандом: Хроники Нарнии и RPF/RPS. Размер: драббл, мини. Рейтинг: от PG до R. Жанры: angst, romance, fluff, humor, etc. Писалось в рамках флэшмоба на diary.ru
Ответов - 22, стр:
1 2 All
Moura: Для Katrusia, заявка: Бен/Уилл, зыбкость, кровь, мята. Пейринг: Уилл/Бен, Рейтинг: PG-13. Резкий, бьющий по нервам и пьянящий запах мяты наплывает волной. Ты, не отводя взгляда, смотришь, как Бен делает мохито. Тонкими, длинными осторожными пальцами рвет мяту и мнет её, и цитрусовый аромат лайма – как контрольный выстрел, и ты уже ничего не соображаешь, подходишь ближе, обнимаешь его со спины, – не видишь, но знаешь, что он закрыл глаза и что он промолчит, – подносишь его руку к губам и медленно облизываешь каждый палец. Горько-свежий вкус и пульсирующая в висках кровь. Ты не видишь, но знаешь, что у него дрожат ресницы, что это всё – секунда. Что ваше – так зыбко и ненадежно, и… Он поворачивает голову. Удивительно, но его губы такие же на вкус – горько-свежие. И все сразу так, как нужно. Для Katrusia, заявка: "Уилл и Джорджи", "барабашка под кроватью". PG, Уилл, Джорджи. - Уилл, я туда не пойду, - Джорджи упрямо качает головой и с ужасом смотрит в приоткрытую дверь в комнату. – Ни за что. – Она сидит на краю ванны, поджав ноги, в забавной пижаме с кроликами-зайчиками (Уилл их плохо различает), потемневшие мокрые волосы обрамляют испуганное бледное лицо. Уилл закрывает глаза и устало выдыхает. - Джо, тебе показалось, в комнате никого не было… Ну кто там может быть? Барабашка под кроватью? - Уилл. Я боюсь. – Она поднимает на него свои большие глаза, и он просто не может дальше говорить ей свои бесполезные взрослые глупости. Выдохнув для приличия: - Джо, ты же уже большая девочка… - подходит, берет большое махровое полотенце и укутывает в него, белое и мягкое, Джо – с ног до головы. Поднимает её на руки и поворачивается к темному проему. – Ну что? - А ты посидишь со мной? – Она кладет ладони ему на плечи и смотрит выжидающе и недоверчиво. И она совсем маленькая взрослая девочка. - Конечно, Джо, - и Уилл наклоняет её голову, целует в макушку и несет в комнату. Опускает на постель и садится рядом. Джорджи сворачивается комочком и кладет голову ему на колени. Он неумело начинает перебирать длинные мокрые пряди. - Расскажи что-нибудь, - тихо просит она. - Про Нарнию? - Про Нарнию. И он рассказывает выдумываемую на ходу сказку и скоро слышит ровное глубокое дыхание. Осторожно уложив и накрыв Джо одеялом, ласково треплет её по волосам и выходит из номера. Если что, он всегда услышит, если она позовет.
Moura: Для Ирэн Адлер, заявка: Сьюзен/Люси, "Действуй, сестра!", с грустным финалом. PG-13, Сьюзен/Каспиан. Сьюзен разворачивается, делает шаг вперед – назад – и поднимает глаза, встречаясь взглядом с сестрой. У Люси в глазах слезы, её жалко, так жалко, но себя – жальче, а Лу всё понимает, смотрит внимательно, выжидающе, и вдруг чуть улыбается – несвойственно-резко, секундно, одними уголками губ – вспышкой, и эта улыбка – как беззвучный крик: «Действуй, сестра!». Сьюзен вдруг, закрыв глаза, разворачивается и, перешагнув через невидимую черту, целует Каспиана. Всё равно всё – единожды… Не сейчас – значит, никогда. Она сжимает ладошку Люси и делает шаг вперед – не назад – и думает, что её маленькая сестра ещё ничего не понимает. Или, наверное, понимает всё. Шепотом: - Спасибо, Лу. И мысленно: за шаг. Для Dracena, заявка: Джорджи. Про то, как верит она. Джорджи знает, что всё еще будет. Что идет подготовка к съемкам, что она играет Люси и в «Плавании Утреннего путника», и что всё будет хорошо. Джорджи надеется, что они её – конечно же – не забудут, и так же будут скучать, как скучает она: по смеху Уилла, по задорным взглядам Бена, по разумной Анне, по спокойному Скандеру, по… Джорджи помнит, что они друг другу стали родные-родные. Джорджи верит – беззаветно - что они любят её так же, как она любит их. Джорджи верит: они ещё обязательно будут все вместе. Джорджи верит… Джорджи просто верит. И это очень много. И этого на всё хватит.
Moura: Для Чацкой, заявка: Уилл/Бен, "когда рушатся надежды и таят иллюзии". Он кружит голову. Он элементарно кружит ему голову, и Бен не понимает, что с этим делать. Мальчишка. Но это не спасет. И Барнс сам не понимает, зачем так старательно-небрежено перехватывает каждый взгляд, ловит слова и ищет в них дно – второе, третье, сотое, то, которое явственно хоть на что-то укажет. Впору выбить из себя эту дурь, но он надеется, что всё происходящее – не игра больного воображения, не мираж, а правда. Что Уильям смотрит на него, говорит – не важно кому – ему, что это безумие на двоих, потому что тогда всё сразу кажется нормальным. - Ну, Брит, ну, всё скоро кончится, я приеду… ну, всё? Прости, пора бежать, да, да… ну, целую, да. Бен прижимается спиной к картону декорации и крепко закрывает глаза. Громкий шепот продолжает биться в висках. На двоих раскололось на одного. Ты идиот, Бенджамин Барнс. Последний идиот. Теперь он знает, что это такое - когда рушатся надежды и таят иллюзии. Для aqua-r-elle, заявка: Скандер/Уилл, джен. POW Скандера. Нет, если бы я знал, я бы никогда на это не согласился. «Сделай, Скан, доброе дело»… Я же ему говорил – я-не-умею, но нет, он убедил, конечно, он старше, у него есть дела поважнее... Тяжело, однако… Тихо скрипнула дверь, в комнату просунулась голова Уилла. Ну, надо же. Наконец-то. - О, спит? - шепотом. Уилл осторожно вошел и тихо закрыл за собой дверь. - Да, а я тут измучился… - Спасибо, Скан, ты настоящий друг, - улыбается, конечно... нет, я вовсе не стану спрашивать, как он провел вечер. - Лучше помоги. Вдвоем осторожно перекладываем уснувшую на моих коленях Джорджи на постель. Джо боится темноты и не любит засыпать одна. А еще любит слушать Уилла-предприимчивого-Моусли. Разминаю затекшую руку. - Что ты ей рассказывал? - Что придумал, - отмахиваюсь я, когда мы выходим из комнаты. – Я же говорил, что не умею сочинять сказки.
Moura: Для Lis de Ardent, заявка Уилл/Бен, Фраза: "Я же говорил тебе, что ты доиграешься!" - Мелкий, ты сейчас доиграешься, - это звучит угрожающе, но Бен, раскинувшийся в его постели как в своей, запыхавшийся, с разметавшимися по подушке волосами и этим прищуром темных глаз совершенно не выглядит опасным, скорее… притягивающим. И очень хочется его на что-нибудь спровоцировать. - Да что ты? – И Уилл, мгновенно сменив задумчиво-серьезное выражение лица на дерзкую ухмылку, замахивается и бьет Барнса подушкой, но в этот раз Бен оказывается сноровистее и, потянув на себя и подушку и Уилла, переворачивается и подминает его под себя. В его потемневших глазах бьются дьявольские, сводящие с ума искры... - Я же говорил тебе, что ты доиграешься, мелкий. И Уиллу уже не хочется заниматься дурачеством. Ему хочется заниматься совсем другим. Темные искры сверкают перед самыми его глазами и – нет, если они всегда будут заканчивать так, он готов драться с Барнсом подушками ежечасно. Ежеминутно. Всю жизнь. Для Ник, заявка: Уилл/Бен, фраза "Бен откидывает голову". Музыка, смех и шампанское сливаются в одну сплошную полосу света и звука. Уилл вертит в руках высокий бокал и делает вид, что очень увлечен беседой с переводчицей-француженкой. Она молода, некрасива, серьезна и ей, кажется, всё равно, смотрит ли он на неё или же нет. И замечательно. Потому что он не смотрит. На другом конце зала Барнс разговаривает с продюсерами. Вдруг, засмеявшись, откидывает голову, и у Уилла перехватывает дыхание – о, он помнит, как может откидываться – бессильно, исступленно – эта голова, как он может смеяться – обжигая дыханием кожу, тихо, лукаво. Француженка молчит, поджав губы. - Простите, - Уилл поворачивается, кивает ей и, не дождавшись ответа, идет через весь зал, сквозь мелькающие людские тени, к единственной цели, потому что терпеть больше невозможно – он специально, он издевается. Провоцирует. - Извините, всего секунда, - и, вежливо улыбнувшись, отводит Барнса в сторону. Тот улыбается и молчит. Молчит и улыбается. Разумеется, специально. И Уилл вовсе выводит его из зала. Пустые, полутемные закоулки, и оба молчат, и, прислонившись к стене, Бен откидывает голову – о! – и смотрит на Уилла сквозь ресницы и всё прекрасно понимает. Уилла бесит, что он не может себя контролировать. Он делает шаг вперед, руками обхватывает откинутую голову и целует, губами чувствуя улыбку. Ту самую. - Ты просто издеваешься надо мной, Барнс, я понял, да?.. - Конечно, да.
Moura: Для Run&away, заявка: Уилл/Бен, "Сегодня я сыграю белыми". Давай начнём движенье первыми, Сегодня я сыграю белыми… © Уилл нервно сглотнул и медленно поднялся на ноги. Этот чертов Барнс издевается. Разумеется, он не собирается этого делать. Он уже не мальчишка, чтобы играть в карты на раздевание. Или в шахматы. На желание. - Барнс, ты больной, - но голос отчего-то хрипнет и срывается. Откуда ты всё знаешь? Бен сидит напротив, касается рукой лица и не скрывает улыбку – вызов. Я же знаю, что ты - … и ты знаешь. Уиллу кажется, что всё вокруг обложено душной горячей ватой. Нет, это безумие. Надо к черту смахнуть с доски эти глупые, издевательские фигуры, наорать на сумасшедшего Барнса и уйти, хлопнув дверью. «На желание» – «Мне всё равно». Или не всё равно? И вместо того, чтобы уйти, Уилл медленно подходит, опускается перед ним на колени и откидывает голову. Не ушел. Ты понимаешь – я не ушел. Понимаешь, что это значит? Победил. Дважды. И когда Бен наклоняется, Уилл перестает дышать и только считает слишком редкие удары сердца. И когда губы накрываю рот поцелуем, чувствует, как что-то разорвалось. Лопнула и исчезла душная вата, заполняющая пространство. Ты знал, что так и будет. Ты меня - … *** - Мелкий, у нас есть целых пятнадцать минут – уйма времени. Пойдем, покажу тебе пару выигрышных позиций… - Уилл резко оборачивается, - для успешной игры. И улыбается. Дверь гримерной так удачно запирается изнутри. Черно-белые фигуры плывут перед глазами. Уилл не знает, чего хочет больше: проиграть или выиграть – играть. Теперь что угодно. Ты всё знаешь. Тянется расставить фигуры, но Бен перехватывает его руку и, наклоняясь, шепчет, обжигая кожу: - Сегодня я сыграю белыми. И предвкушении тянет куда-то вниз, в пропасть. Всё равно ты уже победил. Для Nadalz, заявка: Скандер, Бен, Уилл - джен, ключевая фраза опущена и не обыграна). Уилл поигрывает мечом и делает вид, что вся эта амуниция его ничуть не тяготит. Бравады хоть отбавляй, но это ничего, Скандер - на правах самого разумного человека на съемочной площадке - уже привык, что двум этим лбам – он о Моусли и Барнсе, разумеется, - надо прощать их великовозрастное хвастовство. Он не так много тренировался и потому не так хорошо умудряется махать налево и направо мечом, как Уилл, и он не убил столько времени на то, чтобы мастерски научиться управляться с лошадьми, как Бен. - Скан, хочешь, я тебе прием покажу? - Тебе сниматься через три минуты. Смотри не доиграйся, - улыбается Скандер, наблюдая за Уиллом, которому, конечно же, совсем не жарко и не тяжело переигрывать пятый дубль с дракой. - Отстань ты от него со своими железками, - на плечо Скандера опускается рука. – Не слушай его. Давай лучше по бескрайним новозеландским равнинам поносимся. - Да нужны ему твои равнины, то ли дело… - Да сдались ему твои упражнения с холодным оружием… - Да… - Давайте вы уже, наконец, скажете прямым текстом, какие вы молодцы, и закончим на этом? Они оба замолкают и синхронно оборачиваются к Скандеру, вертящему в руках реквизит. - Эм… ну… мы тебя всему научим, Скан. - Надо оно мне… Идите вон. У вас сцена. И действительно, голос Адамсона возвещает о том, что на площадке срочно требуются Моусли и Барнс. Упомянутые участливо хлопают Кейнса по плечу и уходят. Ей-богу, взрослые дети. - Тоже мне, умельцы… Рыцари круглого стола, - и, гордо окинув взглядом закоулки декораций, опустил голову и робко улыбнулся. – Мне и так хорошо.
Moura: Для Narcissa Bl. Nenufar, заявка: никакой определенной. Мои ассоциации. Уилл задумчиво смотрит в сторону и медленно перебирает пальцами длинные волнистые светлые пряди. Пальцы скользят по волосам, тонкой спине с острыми лопатками – не лаская, а машинально, бездумно. В комнате предрассветный сумрак и глухая, абсолютная тишина – и слишком громким кажется виброзвонок мобильного телефона. Уилл вздрагивает и замирает, опустив глаза: нет, не шелохнулась. Осторожно высвободившись, опустив белокурую головку со своего плеча, нащупывает в кармане валяющихся на полу джинс телефон. Черт, черт, черт. - Да? – звенящим шепотом, обернувшись. Спит. - Лохматый, ты куда вчера пропал? – Бен смеется, на заднем плане слышатся знакомые голоса. - Да я… так, встретил друзей… Давних, - и страшно, как бы не выдал голос. Алый свинец заливает виски. - Понятно. А мы собрались совершить речную прогулку и встретить восход в лодках посреди дивных английских пейзажей, - патетически объявляет Бен, и Уилл слышит жизнерадостный смех Джорджи. – Приезжай. И… - шорох, голоса затихают. – Я не знал, куда ты пропал, я искал тебя. Я тебя вчера ждал… Уилл, - и это совсем другой голос, - приезжай. Мы потом от них сбежим… И по коже пробегает сладкий холодок. - Я скоро буду. И на том конце слышится облегченный выдох. Уилл быстро натягивает джинсы, поднимает с пола рубашку и оборачивается. По белоснежной коже разметались светлые волосы, ресницы отбрасывают длинные тени на юное, красивое и тонкое лицо. Господи, как её зовут?.. Что-то цветочное... Быстро пишет найденным огрызком карандаша на обложке какого-то журнала: «Прости, если что-то было не так» и, подхватив пиджак, тихо выходит из чужой спальни. Осторожно закрывает за собой входную дверь и облегченно выдыхает. Он ждет. Прости, девочка с картины Боттичелли. Не жаль. Для Narcissa Bl. Nenufar, приквел к ассоциации. Уилл вышел из дверей Ритца и, глубоко вдохнув свежий ночной воздух, огляделся по сторонам – и взгляд вдруг остановился на одной точке. Там, на той стороне улицы. Он сам не понял, что повлекло его шагнуть вперед и перейти улицу. Шумное празднование премьеры, золото шампанского и смех - переливчатый, лукавый, плещущийся из черных глаз, и тихое, шепотом, схватив на ходу за рукав «Я тебя сегодня жду», и озноб по коже – всё отодвинулось назад. Там стояла девушка. Очень странная. Обыкновенная. Озябшая, опустившая руки в карманы тонкого потертого клетчатого пальто, она прислонилась к стене, ветер перебирал длинные волнистые пряди светлых волос, а она смотрела себе под ноги. И явно никого не ждала. - Ты что здесь делаешь? Какого черта я стою здесь и пытаюсь заговорить с этой… - Ничего, - девушка пожала плечами и закрыла глаза, откинув голову к стене. У неё было тонкое, красивое, почти детское лицо. - Замерзла? Она снова пожала плечами. - Хочешь выпить? И опять. Черт, да пускай делает, что хочет, какое мне дело, меня ждут, меня… - Отвезти тебя домой? Где ты живешь? Она открыла глаза – огромные, серые, влажные – и посмотрела на него долгим взглядом, просящим и испуганным. - Да. - Я поймаю такси, - кивнул он. *** Она сидела рядом, с идеально прямой спиной, и смотрела вперед, через плечо водителя. - Как тебя зовут? – Надо же что-то говорить. Она обернулась. - Ты всё равно забудешь, - и, снова отвернувшись: - Цисса. Нет, она не была похожа на проститутку. - Я тебя узнала, - вдруг произнесла она, но не назвала имени. И Уилл облегченно выдохнул - не надо. Он её уже где-то видел. Давно, мельком, на улице или… картине? Юное, бледное лицо, длинные аристократичные пальцы – холодная ладонь, которую он, сам не зная причины, поднес к губам. Что я здесь делаю? Меня ждут. Меня… *** Он не запомнил адреса. Только коридор многоквартирного дома где-то на окраине, тускло освещенный и странно тихий. Он помог ей снять пальто – и не разомкнул рук. У неё были мягкие, теплые губы. Острые ключицы и плечи, за которые она то и дело откидывала длинные бледно-золотые волосы. Она что-то шептала, всё время шептала, и, хрупкая, казалось, сломается у него в руках. Уилл забыл, что его ждут. Кто его ждет. Она уснула, положив голову ему на плечо. Он на секунду вспомнил, что сам уже привык засыпать так же – на чужом плече. Это всё было – сон.
Moura: Для aqua-r-elle, заявка: дождь, тушь для рисования и иероглифы, не гет. Ливень, третий день ливень, и эти косые сплошные струи скоро сведут с ума, если еще, конечно, не слишком поздно. По стеклу бежит каскад воды, в комнате темно, и это не полдень, сейчас просто не может быть полдень, и просто не может быть так, чтобы… так хорошо. Бен, наклонив голову, проводит кандзи по груди Уилла, чертит иссиня-черной тушью замысловатые узоры – несуществующие иероглифы, неизвестные знаки. - Барнс… ты сумасшедший… это еще надо будет… - втянув воздух сквозь сжатые зубы, откинув голову – губы скользят по шее, нежные, требующие, - смыть… Бен только улыбается в плечо Уиллу. Капли неистово бьют по карнизу. Сквозь непрозрачный сумрак черная вязь на белой коже кажется пугающей, кисточка для письма щекочет чувствительную кожу, хочется, чтобы это всё никогда не кончалось, чтобы сумасшествие – это оно, Уилл знает его на ощупь – не проходило. Сумасшествие каллиграфией отпечатывается на коже. Сумасшествие дождевыми потоками стекает по лицу – поцелуями. Сумасшествие – зияющая темнота, но будь что будет, я ко всему готов. Бен проводит ладонью по его груди и размазывает черную тушь, опуская ладонь ниже, еще ниже. Уилл бессильно шепчет что-то лихорадочное, невнятное, и только благодарит гостеприимное Токио – за подарок актеру Барнсу. Стон. - Это был иероглиф «счастье», мелкий.
Moura: Для Katrusia, заявка: моя ассоциация. Будь он проклят. Будь – он – проклят. Чертов самовлюбленный придурок. Уилл пнул ногой стену и зажмурился от боли, в очередной раз чертыхнувшись. Они впервые поругались. Они, черт, впервые поругались, и виноват, безусловно, Барнс. Разумеется. Взвился из-за ерунды. Уилл остановился и выдохнул. Идти во втором часу куда попало – не лучший способ освободиться от злости. Впрочем, он шел так – не замечая ничего вокруг, задевая плечом редких прохожих - уже черт знает, сколько. А, кстати, сколько? Моусли поднял руку и посмотрел на часы. Итак, час. Ровно час прошел с тех пор, как Барнс начал говорить что-то о его, Уилла, якобы отвратительном поведении. Час с того момента, как Уилл вспыхнул и начал орать, что Бен ему никто. Потом они орали друг на друга, долго и со вкусом. Бен швырнул в стену стакан, а Уилл ушел, хлопнув дверью так, что по логике вещей она должна была сорваться с петель. Чертов Барнс. Уилл оглянулся по сторонам. Если бы он знал, куда забрел, стало бы, наверное, чуть легче, но улица была незнакомой – как, собственно, и темнеющие аллеи какого-то парка. Сквозь густую листву клочьями прорывался свет от фонарей. Уилл выдохнул и, засунув руки в карманы брюк, шагнул на посыпанную гравием дорожку. Он шел медленно, постепенно остывал и уже почти жалел. Так, самую малость… Внезапно в ряду пустых скамеек одна приковала взгляд темным силуэтом. Уилл остановился на месте, а потом решительно двинулся вперед. Когда он сел рядом, девушка – а это оказалась именно девушка – даже не шелохнулась и не повернула головы. Она держала между пальцами сигарету и медленно курила. - Дай сигарету, - вдруг попросил он. Тогда она, наконец, обернулась, окинула его взглядом – он заметил только проколотые уши, множество мелких смешных сережек и сверкнувшие за стеклами очков глаза. - Докуривай, - и протянула ему сигарету. Уилл вздохнул и затянулся. - С девушкой поссорился? – Как ни в чем не бывало, словно у давнего знакомого, поинтересовалась она. Уилл криво усмехнулся. - Почти. - Почти поссорился или не с девушкой? – Он скосил на неё глаза. Она была вполне серьезна. - Второе. - Ясно. Она откинулась назад и заправила за ухо выбившуюся из хвоста яркую короткую прядь – не то алую, не то рыжую. - Из-за чего? Уилл снова усмехнулся. Он не был любителем раскрывать душу первым встречным. Но, в конце концов, он никогда не шлялся по ночному Лондону, он не курил и ненавидел ссоры. - Так… Какого черта он мне читает нотации? – и замер, услышав то, что сам сказал. Но девушка только улыбнулась. - Приревновал? - Да к чему там… так, зажал одну в углу. Без всякой мысли, просто… Она кивнула. - Обратно пойдешь? - Не знаю, - Уилл пожал плечами. - Иди. Он же ждет. И тоже знает, что всё по глупости. Уилл повернулся, улыбнувшись. - И откуда ты всё знаешь? - А я вообще неглупая. - Он идиот, - буркнул, отвернувшись, Уилл. – Чертов идиот. Ты что улыбаешься?.. Что я скажу? - Ничего, - пожала она плечами. – Всё само уладится. И этой странной, незнакомой, встреченной пустынной ночью в лондонском парке, он вдруг почему-то поверил. - Ну… - Уилл поднялся и выкинул в сторону окурок, - я пойду. Спасибо. – Она кивнула и улыбнулась. Он уже дошел до конца аллеи, когда вдруг захотел обернуться. Она сидела на той же скамейке, снова курила и смотрела наверх. Спасибо. Ведь правда. Чертов идиот. Чертов-любимый-идиот.
Moura: Для Fantasy-Hunter, заявка: Уилл и Джорджи, авторский взгляд. - Ты запомни, Джо: если тебя кто обидит… ты знаешь, кому сказать, - и Уилл улыбается, задорно и почему-то чуть смущенно, наклоняется и целует её в висок, взлохматив рукой волосы. - Почему ты говоришь так, как будто прощаешься? – Джорджи отходит на шаг и смотрит на него чуть обиженно, недоверчиво, потому что знает, что правда – прощается, но ведь так не хочется… - Я не прощаюсь, я даю тебе инструкции. Как старший брат. И Джорджи вдруг подается вперед, обнимает его и всхлипывает тихим вздохом. - Ох, ну, брось… кнопка… - Не называй меня кнопкой, - и он с облегчением больше не слышит в её голосе слез. - Кнопка, кнопка, кнопка, - повторяет он, уворачиваясь от кулачков смеющейся Джо, и сам смеется – совсем по-детски, легко, как давно не смеялся. - Мы вещь ещё встретимся, кнопка! Обязательно. Это я тебе обещаю, - и, тихо, нагнувшись: - как брат. И они оба знают, что ничего еще не известно. Что, может быть, новых общих съемок и не будет. Но Уилл обещает, и она ему верит. - Пойдем, нас заждались, - он тянет её за руку, и оба, улыбающиеся, выходят к толпе, считают фотовспышки, Уилл ловит глазами взгляд Анны, Джорджи тянется свободной рукой к ладони Бена, и всё хорошо. Они – пятеро – еще обязательно увидятся. - Ты мне веришь, сестренка? Для Чацкой, заявка: Уилл и Бен дружат с Джорджи, а Анна ей завидует и ревнует их, "как родная", "хочу быть такой же маленькой". Боюсь, что мало для такой беды Всего Расина и всего Шекспира. © - Пойдем в кино? - Лучше поедим мороженого! - А лучше – и в кино, и мороженого! – Бен смеется, держит Джорджи за руку и, кажется, именно об этом он и мечтал всю жизнь – в компании Уилла и Джо отправиться в кино, а потом наесться мороженым. В ресторане отеля пустынно, Анна мешает соломинкой сок в стакане и не смотрит на сидящих напротив Барнса и Джорджи. Чувствует, как подается вперед Уилл, сложив на столе руки. - Так и быть, решили. И они – трое – улыбаются, и Джо радостно уплетает свой пудинг, и Бен, прищурив глаза, отпивает кофе из тонкой белой чашки, и Уилл строит Джорджи мордочки. И Анна по-прежнему, не поднимая глаз, смотрит на соломинку в бокале. Вдруг они затихают – а это так подозрительно – и она поднимает голову. - Энн, хочешь с нами? – Спрашивает Бен, и они все смотрят на неё и ждут. Может быть, им действительно будет приятно, если она составит им компанию, но Анна привыкла смотреть на вещи только реалистично. В этом – она чужая. - Нет, спасибо, я лучше останусь здесь, гуляйте, - и она пытается улыбнуться искренне, и, кажется, получается, потому что Джо снова смеется, они – опять – отдельно, она – вне. Анна опускается в кресло, бездумно берет в руки книгу, но – как не был бы прекрасен Расин в оригинале – даже он сейчас не поможет. Она смотрит в окно и думает, почему не стала им как родная – как Джо, почему они не смеются с ней так же, и почему двенадцатилетняя девочка оказалась им – Бену и Уиллу – интереснее её, красивой, неглупой и почти ровесницы. Она никогда никому не признается, что иногда – вот так, когда она одна и никто её не услышит – она шепчет в пустоту, стеклам окна и безжизненным стенам, что-то похожее на «Хочу быть такой же маленькой», и злится на себя за всю свою глупость, нелепость и за то, что, наверное, это она какая-то не такая и в ней что-то не так. Иначе в чем причина? И не помогает Расин, и не помогает разумность, и ничто не в силах помочь. Счастливая Джо сейчас держит их за руки, а они смеются с ней в унисон. Анна отводит взгляд от окна и откидывает голову назад. Наверное, всё правильно. Наверное, так и должно быть – что они опекают младшую. Наверное, наверное, наверное. Она плохо помнит, что такое плакать.
Moura: Для Alambil, заявка: Анна/Уилл, ангст, ПОВ Анны, "изменить не можешь" Мы не выпили столько, чтобы потом ничего не помнить. Мы не видели глаз, провожающих нас из зала – потому что их не было, а если и были – о, я знаю, чьи – то тем лучше, всё правильно. Я не думала, я просто делала – я так хотела. *** Посмотри на меня так, как я смотрю на тебя. Посмотри на меня. Он прижимает меня спиной к только что захлопнувшейся за нами двери, целует – целует – и я знаю, что надо себя контролировать, даже сейчас, даже когда его губы скользят вниз по шее, нельзя смять под пальцами ткань пиджака и, наклонившись, прошептать выдохом «Не уходи», потому что пока еще есть путь к отступлению. Я его оставила. Когда добиваешься давно желанного – так сложно с собой совладать. Флиртовать с Барнсом было очень просто. Ничего сложного. Хорошим актрисам верят, но никто и никогда не подумает смотреть туда, в глубину без игры – туда, где мечется дрожью от кончиков пальцев, сквозь всё тело и мысли, короткое «Уилл» - как короткое «мой». Только бы никто не узнал. Только бы никто не понял. Пусть все считают, что я и Бен… да, пусть все считают. И он. Потому что я знаю – когда захочу, он уйдет со мной. Как сегодня. Это не было сложно – улыбнувшись, вывести его за руку из банкетного зала и привести сюда. Когда девушка целует – сложно не ответить. Когда… - Анна, черт… что мы делаем? Забудь. Я не оставила путей. - Уилл… - Выдохом, закрыв глаза, прижавшись ближе, ища губами – губы, стягивая с плеч пиджак, - Уилл… - и я знаю, как трудно теперь уйти. - Я не могу, подожди, я-не-могу… - твердое, ударом. Отступив на шаг, качает головой. – Мы не должны… - Ты скажешь, что оказалось сильнее меня? Ты промолчишь. - Почему?.. – Говорить, заговорить, чтобы не ушел, чтобы я точно знала: мой. Ты пошел со мной назло ему? Я знаю. Ты не меня, ты его ревновал? Я знаю. Ты хотел, чтобы он видел и чтобы ему – лезвием по живому? Я знаю. Но я предлагаю тебе то, чего вы всегда требуете сами. И я говорю: мне больше ничего не надо. Дай мне время, один предрассветный сумрак – всего. Мне этого не хватит. Но это будет моё. - Не уходи, - отвернувшись, сжав ладони. О, я всё знаю: что ты ничего изменить не можешь, что ты ему – изменить не можешь, но дай мне попытку. Ты хочешь. Это я знаю – тоже. Позволь… - Прости, Анна, мне лучше… - и, подняв пиджак, отстранив меня рукой – не почувствовала – вышел. Спасибо, что не договорил. Белое платье – похоронный саван. Платье, которого не сняла. Если ты не вернешься, я умру. Здесь – у порога, через который ты переступил. Или встану и уйду вслед. И никто ничего не узнает. Никогда. Не выдам. Ему – тебя. *** И не выдала. Я бы для тебя – все смогла. Но ты рукой от себя отвел всё моё. Хорошим актрисам верят.
Moura: Для Nadalz, заявка: Эдмунд, джен - милый и негрустный, времена Нарнии. Братья обсуждают сестренок, даже точнее - хахалей сестренок. - Сьюзен совсем перестала интересоваться делами Нарнии, - словно нечто новое и неожиданное объявил Питер и, наконец, остановился на месте. Что было очень хорошо, ибо у Эдмунда уже начала кружиться голова от мелькавшего перед глазами брата. - И что? – Он выжидающе посмотрел на Питера. Тот смерил его взглядом «ты-знаешь-о-чем-я» и начал вновь ходить из стороны в сторону. Надо что-то с этим сделать. - Ну… чем он тебе не нравится? – Питер остановился. Слава Аслану. – Хотя, впрочем, он и не должен тебе нравиться, нравиться он должен как раз Сью… я молчу, Пит, я молчу, - Эдмунд пожал плечами и улыбнулся. В сторону. Чтобы брат не видел. - Я волнуюсь. - Нет, Питер Великолепный, тебе просто не нравится принц. Впрочем, он тебе… ну да. - Она моя сестра. - Открытие. - Эд! - Я слушаю тебя, Питер. – Эдмунд поудобнее расположился на троне и внимательно взглянул на брата, не отводившего взгляд от окна. – Что они делают? Питера передернуло. - Она учит его стрелять из лука, - голосом обиженного ребенка озвучил Верховный Король. – А, по-моему, они просто обнимаются. Она такая безответственная… Эдмунд еле удержался, чтобы не фыркнуть. Питер, явно что-то почуяв, обернулся. - О, да, да, конечно, - закивал Эдмунд, придав лицу серьезное выражение. Надо сменить тему. Однозначно. - Меня больше волнует Люси… По лицу Питера стало понятно, что его тоже волнует Люси. Очень волнует. Так волнует, что лучше бы и не напоминали. - Мне очень не нравится этот тельмаринский мальчишка, который за ней бегает. - А, ну да. Тебе никто не нравится, я забыл… - Зато тебе все нравятся! - На то я и Справедливый, а ты – Великолепный… И не возразишь даже. Питер, передернув плечами, опять отвернулся к окну. - Но ведь это ничего, Пит. Надо же оруженосцу Каспиана заниматься чем-нибудь, пока тот… - долгий выразительный взгляд «не-будь-ты-моим-братом…», - учится стрелять из лука. - Но это не лучшая партия для Королевы Нарнии… - Пит, ей десять лет! - Но он-то – старше! - На год! В ответ, задумчиво: - Мистер Тумнус мне нравился больше. - Пи-и-и-ит... Пф… Для Dracena, заявка: Питер и Эдмунд о несказанном, не слеш. Хмурые лондонские сумерки опускаются на город слоем плотной ткани, накрывая и укрывая – всё и всех. Прошлое, настоящее, будущее, реальное и ирреальное, своё и чужое. Эдмунд пытается улыбнуться. Слово «чужое» уже сколько-то времени – сейчас казалось, что всегда – вызывало у него нервный смешок. Потому что своя собственная жизнь тоже казалась чужой. Чужая реальность с чужими правами. Как будто отнял. Там должен быть… Эдмунд повернул голову на шорох шагов – на пороге гостиной остановился Питер. … он. - Скучаешь? – И улыбнулся. Как толчок в спину. Он пытается. Принять, выжить, согласиться – жить. Они не говорят об этом. Не говорили ни одного раза. Вернувшись, по умолчанию не касались этой темы – слова «возвращение» и «невозвращение» были стерты из лексикона. Так всем лучше. Расскажи мне, Питер. О чем-нибудь. О том, что так тянет тебя туда. О том, к чему ты хочешь вернуться. О том, что может тебя там ждать. Мне, наверное, станет легче. Я, наверное, перестану думать, что мои возвращения – чужие. - О чем ты задумался, Эд? И Эдмунд смотрит ему в глаза - насмешливые, с полынной горечью на самом дне, и тихо произносит, вкрадчиво, но твердо: - О несказанном. И Питер усмехается. Качает головой, опускает руки в карманы и проходит в комнату. Садится в кресло и по-прежнему смотрит. Изучает и ловит. - Когда-нибудь я расскажу тебе, зачем так рвусь туда. Но не сейчас. Не в этой жизни, Эд.
Moura: Для Ник, ассоциация. - О, то есть… да, я пониманию, - она опускает глаза, сжимает губы и согласно кивает головой. Скрещенные на груди руки – не отстранение, а защита. - Ники, ты же… - И он отводит взгляд в сторону, тяжело сглатывает и пытается улыбнуться. Боже мой, на двадцать втором году жизни он так и не научился профессионально врать в реальности. – Ты же у меня умница, - и, подойдя ближе, обхватывает ладонями её лицо и целует в лоб. Она выдыхает, закрывает глаза и качает головой. О, безусловно, она всё понимает. Уилл, улыбнувшись – почти естественно, подхватывает куртку и, избегая смотреть в глаза, уходит. Щелчок замка как знак к тому, что можно – не играя – закрыть руками лицо и устало осесть на подлокотник дивана. Ты же у меня умница. Нет, она не любит светские рауты. Нет, она не любит пышные церемонии. Нет, она не… но сегодня был её день, презентация её книги. Как могло хотя бы обсуждаться, будет ли он с ней – там? Само собою разумеется. Само собою… «Ники, так получилось…. Это важно, ты же понимаешь… Ну, милая, ты же всё у меня понимаешь». Она устало, закрыв глаза, встает, морщась тянет с плеч черный атлас платья и кривит тонкие губы – я понимаю, о, да, я понимаю. Одной фразы Барнса «У меня проблемы» - тихой, наигранно-спокойной, в телефонную трубку, Уиллу хватает, чтобы кинуться на помощь в любую часть города, штата, страны, континента… Ники, ты же понимаешь, он мой лучший друг. Николь всё понимает. Она же умница. Черной тряпичной лужей платье отпечатывается на белом ковре спальни. В зеркале – огромные потемневшие глаза, не серые, а черные, и они так пугают её саму на собственном тонком, бледном лице, что тело бьет дрожь. Она проводит рукой по светлым русым волосам и, полу-сомкнув веки, откидывает голову. Смотрит из-под ресниц на своё отражение, и в голове бьётся: «Когда он целует Барнса – он смотрит на него так же?». В углах губ дрожит нервная улыбка. И, конечно, это не слезы. Та, в зеркале – может плакать, эта, здесь, посреди полутемной спальни – нет. Ведь она всё понимает. Встав на колени у постели, проводит руками по атласу покрывала и прижимается к нему лицом – его запах. Интересно, он приводил его сюда? В этой постели – они… Не думай. Не думай. Забудь. Ты же у него умница. Резкий телефонный звонок вырывает из тумана и удушливой тени. Выдохом, глухо: - Да? - Ники?.. Это… - Я узнала, Бен. Уилл уже выехал. - Спасибо, Ники, - и она хочет отхлестать его по щекам, представляя себе эту улыбку в голосе. Улыбку, которую сцелует – - Не думай, - со злостью, приказом самой себе. «Спасибо, Ники». Сжимает пальцы. За него? За молчаливое разрешение. Ники, ты у меня… Но она всё понимает. Она тоже нужна. Ты же знаешь, что иначе нельзя. Ты когда-то сказала себе: я готова. Теперь только до конца, нельзя ни назад, ни в сторону. Ты никогда не уйдешь. Потому что – да - всё понимаешь. Потому что любишь его – как свою боль. Потому что любишь его.
Moura: Для Чацкой, заявка: ассоциация. В Лондоне солнце. Кто не родился и не жил в столице Англии, тот просто не понимает, что значат для любого лондонца эти слова – «Над городом светит солнце». Слишком яркое, слишком горячее, прекрасное. Но он идет по набережной, высоко подняв воротник пальто и – слава богам, так к случаю – закрыв пол-лица огромными черными очками. Господи, раньше всё было намного проще… На очередного человека, задевшего его плечом, Уильям Моусли просто не обратил внимания. Как и на громкое «Ах!» и – - Я тебя узнала, - слышит он за спиной радостно-недоуменный голос и останавливается на месте, собираясь сказать уже столь привычное «Вы ошиблись», но не говорит. Перед ним возникает девушка, только что задевшая его плечом. И он, приспустив очки, щурится – такого яркого оранжевого цвета, как цвет её свитера, он никогда не видел. – Уильям Моусли, - констатирует она очевидное и улыбается. Не визжит, не кричит на весь квартал, не виснет у него на шеи. Даже непривычно. – Можно я тебя сфотографирую? – И только тут он замечает у неё в руках профессиональную камеру. Он еще не успел сказать ни слова. - Извините, но вы ошиб… - Нет, не ошиблась, прекрати, - укоризненно отмахивается она и уже не спрашивает, а ставит перед фактом: - Я тебя сфотографирую. Осторожно отстранить и уйти. - Прямо сейчас, - и уже совершенно нахально, но как будто так и надо , тянет его за рукав и вдруг – замирает. Уилл, проследив за её взглядом, замечает, что тот остановился на голубе. Обыкновенном голубе, белом, с сизыми полосками на крыльях. Птица сидела на парапете и внимательно смотрела на девушку – в ответ. Её рука, сжимающая камеру, дернулась. И Уилл вдруг с изумлением понял, что она хочет сфотографировать эту птицу. И совершенно серьезно выбирает, кого ей больше хочется запечатлеть – его или голубя. Займется одним – другой исчезнет. И Моусли сам не понял, почему сказал ей: - Фотографируй. Я подожду. Вот здесь, - и, высвободив руку, отошел в сторону и сел на скамейку. Нет, у неё такое лицо, как будто всё так и надо. Просто в норме вещей. Сумасшедшая. Такая... Она осторожными шагами ходила вокруг слишком горделивой для голубя птицы, а Уилл её изучал. Яркая, странная, смешная и еще раз странная. Серьезная. Улыбается… Когда она подошла – счастливая, с блестящими глазами – поймала кадр – он спросил: - Как ты меня узнала? - По линии лба, - совершенно серьезно ответила она. - Можно я… - Фотографируй, - Улыбнулся Уилл. И она улыбнулась в ответ, заправила за ухо непослушные вьющиеся волосы и отошла на два шага. - Подумай о чем-нибудь хорошем. И он подумал. О белом голубе, о солнечных бликах на воде и – о ней. - Как тебя зовут? - А не скажу. И оранжевый цвет уже не слепил глаза. Над Лондоном светило солнце. И оно им улыбалось.
Moura: Для Run&away, заявка: Бен/Анна - "Горький осадок, но сахара не надо". - Наша Анна всё равно лучше, - и Анна оборачивается, улыбается ему через плечо и чувствует, как что-то игристое и теплое тянет её вниз и ввысь – она сама не знает, что с ней творится. Это не получается анализировать, это не получается объяснить – а она привыкла всё и всегда объяснять. Всегда, но только не сейчас. Бен возвращается взглядом к экрану телевизора, и они с Уиллом продолжают спор об исполнительнице главной роли. Анна, повернувшись обратно, прижимается лбом к стене и упирается в неё пальцами. Наша. Так хотелось – моя. О… *** При первой встрече она подумала – красив. При второй: симпатичен, но не в её вкусе. Про съемке первой совместной сцены – он интересен. И не заметила, как начала считать эти сцены и эти встречи. Как её вдруг потянуло в пропасть. Вихрем. Она забыла, что такое – объяснять логически. *** - Анна, я… - Ничего не говори, не надо, пожалуйста… - выдыхая в рот, закрыв глаза, цепляясь руками за его плечи, потому что надо за что-то держаться в своем мире, который рушится. В этом безумии, которое так и не удалось от себя отстранить. И он больше ничего не говорит, а, наклонив голову, целует её, и она чувствует, как что-то горячее жжет глаза. Почему ты плачешь? Ты должна быть счастлива. *** - Бе-е-ен… - и захлебнуться стоном. *** - Анна… - Она жестом останавливает его и нервно улыбается: это становится дурной привычкой – не давать ему говорить. Из боязни услышать – что? Из боязни не услышать «Моя». Опираясь ладонями на стол, она смотрит через всю комнату на своё отражение в зеркале – темные губы, алеющие скулы, спутанные волосы, чужая рубашка на плечах. И позади - черные глаза – взглядом в сторону. Смотреть на него в зеркало очень удобно. Так создается иллюзия. Ты ведь сама так хотела этого. Ты позвала его. Ты не остановила его, когда захотел уйти – «Анна, пойми: ради тебя…». Но не дождалась ответного. Не дождалась от него – своего. «Моя» - не о тебе. *** - Бен, можно – на два слова? И за руку отводит в сторону – как тогда. Ей так жаль его. За виноватые взгляды и попытки заговорить – оправдаться. Господи, зачем? Ни в чем не виноват. Сама. Всё сама. - Нам лучше сделать вид, что ничего не было. Пожалуйста. «…пожалуйста». Он смотрит на неё долгим тяжелым взглядом – не читай внутри, там только бездна, вглубь и ввысь – и произносит с безразличием – ломким, не живым: - Да. Так будет лучше. Проводив его глазами, прислонившись к стене и закрыв глаза, она скрещивает на груди руки – чтобы что-то огромное и чужое, разорвавшееся в груди, не разрушило её до основания. Что значит – больно? Забудь про «больно». Ты знаешь сама – его ты никогда не будешь навсегда. Для прочего хватило часов. Слезы – нонсенс. Забудь. Нет жара и нет бездны. Есть только осадок на самой глубине. Горький осадок, но – сахара не надо. Всё правильно, Анна. Ты всё сделала правильно.
Moura: Для Run&away, заявка: Уилл/Бен- "Подари мне лунный свет". Откинувшись на смятые простыни, Уилл тяжело дышит, закрыв глаза. Внутри блаженная, тянущая пустота и так хорошо, безмерно хорошо лежать рядом, восстанавливать дыхание и чувствовать, как что-то огромное и необъяснимое рвет под кожей сердце. Почему? Так никогда и ни с кем не было. Так почему – он? - Мелкий, ты… - И Бен не договаривает, уткнувшись лицом в его волосы, и Уиллу так хорошо – просто хорошо, как никогда еще не было. Чужое теплое прерывистое дыхание щекочет кожу. И что-то огромное изнутри заполняет всего его, мешает дышать, мешает мыслить, мешает говорить – и в голове только отрывки, полу-видения, полоска лунного света сквозь ресницы и жар чьего-то тела рядом. Уиллу хочется говорить ему глупости, странные, смешные, штампованные глупости – потому что он знает, что это не будет ни странно, ни смешно. Там, за окном – он это точно знает – россыпь звезд, и эта алмазная пыль, этот поток голубого света в окно – всё их, сейчас и навсегда. Ничего вещественного. Эфемерная материя. - Лохматый, что мне для тебя сделать, а? – И от рвущей сердце нежности уже ничего нет. Только лукавая дерзость в темных глазах, блеск которых Уилл различает даже в темноте. Подари мне лунный свет. О, боже. О чем ты думаешь, Моусли? Как сентиментально. Или? - Что ты хочешь? Тебя и… Бен приподнимается на локте и поворачивает голову к окну. Улыбается – усмешкой. Уиллу никогда не привыкнуть, если не привык уже, к его стремлению надрывное, близкое, единственное – переводить в игру. - Хочешь, подарю тебе, например, этот лунный свет? И Уилл широко открывает глаза, перестав дышать. Как ты… Бен смеется, поднимает руку и, повернув кисть в полосе света, сжимает пальцы, захватывая этот поток. А потом разжимает ладонь и держит её на свету – пронизанную, заполненную им, и Уилл больше не может дышать. Приподнявшись, он, не оглядываясь на Бена, пальцами захватывает его запястье и целует эту раскрытую ладонь, закрыв глаза. Что-то полоснуло лезвием под кожей, что-то, что вот-вот разрушит его всего до основания – переливающее через край, бездонное. - Мелкий, ты… ты что… - И Бен отводит от его лица свою ладонь, кладет её на затылок и тянет его на себя. Уилл смотрит ему в глаза и никак не может понять, что же все-таки рвет его изнутри, дрожит, мечется под самым сердцем. - Что ты… - Бездумно выдыхает Бен и, притянув его голову ближе, целует. И уже ничего не переводит в игру. И Уилл понимает, что и его изнутри так же рвет это огромное и непозволительно нежное. То, что обычно называют – - Я тебя… - выдохнув у самых губ и не договорив. Подарил сверх меры.
Moura: Для Katrusia, заявка: Бен/Уилл, встреча после нескольких лет порознь. - Эндрю всё устроил. В отеле пробудешь до завтра, а там… - Хороший отель? - Что? - Отель – хороший? - Да… - И именно поэтому ты привез меня к себе домой? – Прищур, губы, изогнутые в усмешке, пальцы, играющие черными очками. Черт, черт, черт. Моусли больше всего захотелось уронить голову на руль и простонать, какой он идиот. Это Адамсон во всем виноват. «Мы снимаем фильм о фильме, Уильям, и ты же понимаешь, что участвовать должны все.Я обо всём договорился, тебе нужно только встретить его в аэропорту – чтобы было неформально, ведь все вы когда-то были так дружны». Неформально. Дружны. Были, да. Чертов придурок. Ты привез его к себе. Это на автомате, это неконтролируемо, это… не выветрилось за пять лет? - Это инерция, Моусли, - Барнс снова усмехается. – Хотя бы угости кофе. И Уиллу только и остается, что кивнуть. - Выпьешь? - Да, неплохо бы. - Бен кидает на диван в гостиной куртку и спортивную сумку и оглядывает комнату. Эти бежевые занавески, диванные подушки в мелкий розовый цветочек и – над камином - зеркало в кокетливой позолоченной раме. - Это Адриана обставляла дом… я ничего не менял, - стараясь держать голос ровным и непринужденным, зачем-то поясняет Уилл. – Располагайся, - и, повернувшись спиной, начинает пристально изучать бар. Будто там что-то изменилось за время его отсутствия. - Ты давно развелся? – Спрашивает Бен, садясь в кресло, и Уилл небрежно бросает: - С месяц. Бен кивает – и говорить больше не о чем. - Мы не долго протянули, - Моусли усмехается, хотя этой усмешки, разумеется, тот не видит. – Почему я не видел тебя в кино? Да, лучше о профессиональном. - Я решил, что театр мне ближе. Экспериментальный. - О. Понимаю. Уилл подходит и протягивает ему стакан с виски. Садясь напротив, смотрит – внимательно, изучая, думая, что есть то, что не меняется никогда. Константа. - Что, сильно изменился? – Бен улыбается и откидывает голову. О, нет. Нет, нет, нет. *** Бессильно откинутая на подушку голова, разметавшиеся волосы. Губы – приоткрытые, зовущие, темные, зацелованные. Пальцы, сомкнувшиеся на горячей требующей плоти. Имя – еле слышным стоном. *** Уилл мотнул головой. - Нет, наоборот. - Это хорошо или плохо? – как играет. - Это… Нет, Уильям. Ты не позволишь себе, чтобы всё то, что было выстроено за эти пять лет, рухнуло под давлением одного только напоминающего взгляда. Чтобы ушли в никуда годы самосохранения. Пять лет со дня окончания презентации последнего снятого фильма серии (дальше третьего дело не пошло). Пять лет изнуряющей бешеной работы, пять лет киностудий и съемок, карьеры и похвальных рецензий, блокбастеров и гонораров, женщин и романов. Пять лет, которые – имя, статус, неудавшаяся семейная жизнь и барьер, прочно отделяющий прошлое от настоящего. Те первые годы, когда каждое достижение кричало «Я могу жить без тебя». То, что – смог. Запер. Чтобы теперь – прорвало? Брось… это только глаза, обыкновенные, черно-обволакивающие, прищуренные, насмешливые глаза. Это только иллюзия. Это просто – нахлынуло. Секундное, сейчас пройдет. Уилл помнит, почему нельзя поддаваться. Помнит «Я уезжаю, мелкий». Помнит «Это случилось бы, ты знаешь». Помнит те месяцы, когда рвал всё в клочья и был готов на убийство. Помнит, что… - О чем задумался, лохматый? И Уилл по инерции проводит рукой по волосам. Смешное, старое прозвище. Уже давно не к месту и не ко времени. - Это было давно, Бен. - И наконец-то выдавливает из себя это имя. – Мы уже не дети. - Мы и тогда не были детьми, Уильям, - и насмешливо взлетают вверх дуги бровей. - Но мы были значительно моложе. – Чтобы оправдать молчание, Уилл отпивает и отворачивается. – Как будто всё было уже слишком давно, - и отставляет в сторону пустой стакан. - Что ты делал после того, как я уехал? - Снимался. - Только? - И ещё жил, - Уилл поворачивается и смотрит ему в глазат - с вызовом, дерзко, - да, Бен, я жил, жил. – И не понимает, кому врёт. - Если бы я тогда мог – ты знаешь, что я бы не… - Не хочу об этом говорить. И вспоминать не хочу. И… - Уилл поднимается, обходит полукругом комнату, закрывает ладонью глаза. – Этого всего не было, ясно? Не было. Я не помню. Зачем ты сейчас снова появился? Чтобы всё опять рухнуло, чтобы опять существование – в тартарары? - Уилл. Есть вещи, которых я не смог тогда тебе объяснить. И снова откинутая на спинку кресла голова, закрытые глаза, напряжение в каждом мускуле лица. - Зачем ты мне это говоришь? – обернувшись, тихо, удушливо. - Подойти, - вместо ответа на вопрос. И нет желания сопротивляться. Пять лет, разрушенные десятью минутами внезапно вернувшегося прошлого. Ты не должен, ты не можешь себе позволить… Уилл против воли подходит ближе и, опустившись – как надломившись - перед ним на пол, прижимается лбом к его коленям и выдыхает. Господи, как давно не было так легко. Пальцы осторожно касаются его волос. Тихое: - Но мы ведь уже не дети, Уилл? - Нет, Бен. Не дети, - глухо и твердо. И секунды вязко застывают в нелепо-уютной комнате, между занавесок из модного каталога и ворсом дорогого ковра. – Я хочу… - и не договаривает рвущегося, странного, глупого «…тебя поцеловать». Река, в которую войдешь – дважды? Вдруг резко поднявшись с пола, Уилл протягивает Бену руку и прямо смотрит ему в глаза. - Пойдем. И в углах четко отчерченных губ мелькает знакомая полунасмешливая улыбка. Сильные пальцы сжимают его ладонь. Когда ты говоришь себе: я решился – ты знаешь, что так было суждено.
Moura: Для Abigail., заявка: ассоциация. Изумрудно-зеленая трава блестела на солнце, беспощадно лившем жаркий золотой свет на лужайку парка. Эбби бездумно водила ручкой по бумаге и думала о том, что такого несуществующе-голубого, как сегодня, неба она еще никогда не видела, что та удобно устроившаяся под деревом парочка скоро перейдет к окончательно решительным неприличным действиям, что завтра у неё заканчивается то, что с натяжкой можно назвать отпуском - трехдневным, и… - Э-э-эббс… - Эбби повернула голову. На неё с насмешливым прищуром смотрела зеленые, под длинными каштановыми ресницами, глаза. – Это – этюд? Она опустила глаза и обреченно вздохнула. С угла листа на неё проницательно смотрел Бенджамин Барнс. Минутный портрет черной гелиевой ручкой на плотной чертежной бумаге. Она любила использовать её для зарисовок. Для зарисовок эскизов, но не для… - Нет, Джун, - выдохнув, констатируя факт, - это не этюд. - Эббс, он тебе действительно так нравится? – Джун легла на спину, смяв при этом угол клетчатого пледа, и внимательно заглянула ей в глаза. Ты его просто не видела, он не может не нравиться, он… - Кажется, это очевидно. - А он на тебя никак не… - … нет, не реагирует. Господи, о чем мы говорим! – Эбби быстро убрала лист в папку и зашнуровала её с таким неистовым рвением, будто пластиковая папка формата А3 действительно была в чем-то виновата. – Я – помощница художника по костюмам – одна из сотни, Джун – а он… А он, - уронив голову на сложенные руки, - Бен Барнс, Дориан Грей, человек, от которого я хочу троих детей и вообще… - Однако. Вдруг Эбби медленно подняла голову и повернулась к Джун. - Знаешь, Паркс, мы с ним пили кофе. Во взгляде той засветилась заинтересованность. - Поподробней! - Не обольщайся, - тут же натянуто улыбнулась Эбби. – В пятнадцатиминутный перерыв между съемками. За декорациями, изображающими театральную ложу. Безвкусный, из пластиковых стаканчиков. Из соседнего автомата. - Н-да, - Джун поджала губы и покачала головой. Эбби закрыла глаза и неожиданно улыбнулась – радостной, тихой, счастливой улыбкой. - Но он мне улыбался… – и, наклонившись к подруге, шепнула ей на ухо, - Паркс, господи, он так улыбается, так улыбается, что у меня мурашки по всему телу, аж до дрожи… - еле слышно договорив, она опустила голову, продолжая улыбаться в волосы Джун. Та рассмеялась. - Эббс, просто пригласи его выпить нормальный кофе. По-человечески. Хотя бы в ближайшем кафе. - И он…. - Согласится, - безапелляционно, взъерошив темное каре. Кажется, она всё-таки напишет полноценный портрет.
Moura: Для Ariane, заявка: Люси/мистер Тумнус. Она пробегает мимо, шурша юбками и обдавая тебя запахом фиалок, а ты смотришь ей вслед и ловишь солнечные блики в её темно-медных прядях. Она быстро и неловко поправляет в волосах венец и, оглянувшись, машет тебе рукой и улыбается. - Мы будем к вечеру! И ты улыбаешься ей в ответ и киваешь. И только когда она скрывается за углом, позволяешь себе прислониться к стене и перевести взгляд на окно. Четверо Королей и Королев, дернув поводья, срываются с места. Ты слушаешь стук копыт по каменным плитам и сжимаешь ладони. Ты слишком многое знаешь – потому что слишком многое чувствуешь. «Ты любишь меня?» - «Тебя, величайшую из королев, - всем сердцем». Ты всегда верил ей – маленькой смешной девочке, юной и мудрой правительнице, своему другу и своей королеве. Ты всегда знал: каждую минуту за неё и ради неё можно пойти на что угодно. Даже на то, чтобы навсегда уберечь от себя её покой. Всем сердцем, Тумнус, помни. И ты знаешь: они не вернутся. Ни к вечеру, ни к восходу, никогда. Ты знаешь: сегодня они уйдут – домой, в свой мир, туда, где тебе нет места и где нет тебя. И ты знаешь: когда она вернется – тебя уже не станет. Ты не дождешься – будешь ждать и не дождешься. Ты не понимаешь, откуда всё это ведомо тебе и где ты видел это – но знаешь, что так будет. Что ты не успел попрощаться, в последний раз – страшные слова! – обняв её и вдохнув аромат солнца от её волос. Не успел поймать её за руку, когда она пробегала мимо, и сказать: Всем сердцам, Люси, всем сердцем. Ты не успел. Но ведь она будет помнить тебя, не так ли? Она будет помнить тебя, грустить и думать о тебе, но – знание – меньше, чем ты о ней. Потому что ты ей – друг, а она тебе – всё. Сложнее всего – отпускать. Эту мудрость ты знаешь тоже – и следуешь ей. Отпускаешь. Сегодня, сама того не зная, она ушла навсегда – от тебя, от страны под своей рукой и от этого мира. Но ты будешь верить ей – как и прежде. Не потому что – вопреки. Всем сердцем. Для Донна Дыня, заявка: Питер, огонь, письма. Питер шипит, крепко стиснув зубы, и запускает пальцы в волосы, сжимая ладони до боли. Это в очередной раз невыносимо, это в очередной раз бьется и выплескивается, чтобы снова отступить. Это в очередной раз пальцы резко и нервно сминают в комок лист бумаги и швыряют его в камин, чтобы вся исступленная страсть-нежность-просьба испепелилась и ушла из его жизни. Навсегда. Покачав головой, усмехнувшись, Питер встает и, опустив руки в карманы брюк, медленно проходит бесконечно короткое расстояние от стола до окна, за которым ночь, фонари, спящий Лондон и океан густой, чернильной тоски. И он не знает, чем надо заткнуть щели, чтобы эта тоска не просачивалась в комнату, не тушила огонь в камине и не отстраняла жизнь на задний план. Писать в никуда и никому – не странно и почти не страшно. Когда он переступил через порог миров – повторно это даже проще – Питер понял, что теперь остается только одна нить – как шанс донести. Писать. Писать бесконечные письма на десятки страниц, на сотни слов, на тысячи надломанных существований. Только когда чернила оставляют на бумаге знаки, можно думать, что вязкая удушливая тоска не проникнет болью под сердце – в глубину, в которой есть место только для одного – для заполнения спасительных листов рвущимся «Я люблю тебя» - и так строчка за строчкой, страница за страницей, спасаясь и веря, что можно не умереть. А потом – сжигать. Сжигать, сжигать, сжигать всё в ласковом рыжем огне, целующем его «Я люблю тебя» горячими лепестками пламенных губ. На эти письма никогда не будет ответа, но что-то высшее обязано донести их пепел до адресата. Что-то высшее обязано дать ему – им – шанс. Что-то высшее обязано никогда не дать погаснуть этому пламени в камине и не дать просочиться этой тоске в заветную глубину. Пусть остается за окном – ей ничего не получить. И сжигая очередные листы, написанные в другой мир, Питер вслух заклинанием шепчет «Люблю тебя» - и садится писать новое. Вечные слова – бесконечными строками.
Moura: Для Margo Snow., заявка: Бен/Уилл, Бен/Анна, ангст. - Мы так и будем… здесь… посреди к… - резко втянутый сквозь зубы воздух, искаженное не то от боли, не то от удовольствия лицо, когда Бен, выкрутив ему руки, поворачивает спиной и с силой вжимает в стену гостиничного коридора, накрывая горячим телом, - коридора?.. - Ты что-то имеешь… против? – Губы касаются мочки уха, скользят вниз по шее. Боже мой, конечно же, нет. Он ничего не имеет против, сейчас просто всё равно, где они, лишь бы только это не прекращалось, лишь бы только Бен делал всё, что так обещает этот жаркий шепот в волосы, здесь и сейчас – и плевать на остальное. - Если я ещё раз, - пальцы крутят пряжку ремня, - увижу тебя рядом, - резко выдергивают ремень из брюк, - ещё хоть с одной, - Бен, обхватив его лицо рукой, поворачивает голову к себе и секундно целует в губы, - то не знаю, что я с тобой сделаю, ты понял, мелкий? – И ладонь скользит под тканью рубашки, нет сил ни думать, ни говорить, только: - Делай что хочешь… Потому всё, чего хочешь ты – хочу и я. И, откинув голову ему на плечо, Уилл ловит его губы. И по полутемному коридору разносится тихий протяжный выдох. Уилл тяжело открывает глаза и сквозь ресницы, не понимая, что происходит, видит у поворота Анну. Она стоит, держась рукой за стену, прикусив костяшки пальцев, и смотрит на них широко раскрытыми, болезненно изумленными глазами. А потом опускает руку, как-то отрывисто, глухо всхлипывает и, быстро развернувшись, уходит. Черт, черт, черт. Но Бен ориентируется быстрее. - Дождись меня, мелкий, - бросает он и, скользнув губами по губам, убегает за угол. - Энн! Подожди. - Она останавливается на полпути до лифта и застывает на месте. - Что это было, объясни мне, - тихо. Медленно повернувшись, она смотрит на него с разочарованной, отчаянно подавляемой злостью. – Бен! – И он вздрагивает, закрыв глаза. - Анна, послушай, - он подходит ближе, смотря ей в глаза, - это не совсем то, о чём ты подумала, то есть, всё, правда, было очевидно, но… - Не надо, - хрипло. – Не надо. Не хочу слушать, не рассказывай мне, нет, я передумала, всё, не хочу… - она шепчет, отведя взгляд в сторону, и Бену становится страшно – слишком всё неестественно, неправильно, всего этого, в конце концов, не должно было произойти. - Что я могу для тебя сделать? - Что? – будто очнувшись, переспрашивает она. - Ну… Это непросто, я понимаю. Поэтому – что я могу для тебя сделать? Что ты несешь? И вдруг что-то жутковатое, глянцевое, отчаянное на секунду появляется у неё в глазах. Она, улыбаясь – не улыбаясь даже, кривя губы – подходит ближе и заглядывает ему в глаза. - То же, что сейчас с ним. - Что? – вкрадчиво, тихо. - Да, Бен. Поцелуй меня. И он коротко усмехается, качая головой. *** Да, пару раз он тогда сорвал дубли. По сценарию его Каспиан, ошеломленный, неподвижно застывает, когда его целует Сьюзен, но в тот день все с самого утра вообще пошло не так. Впрочем, это скорее вина провидения, что они с Моусли оба не агнцы божьи, но какого черта этот лохматый с рассвета начал портить ему настроение? Он – и будет его, Барнса, отчитывать? Была бы ночь – о, Бен бы нашел способ, как заставить его угомониться и замолчать, но скоро должны были начаться съемки, и он просто ушел из трейлера Уилла, на прощание хлопнув дверью так, что удивительно, как она удержалась на петлях. Ему просто хотелось, чтобы Моусли помучился. Всего лишь позлить его. И раза, кажется, два, он недвусмысленно ответил на поцелуй. Сначала он подумал, что её реакция – от неожиданности. Эти дрожащие ресницы, эти алеющие пунцовой краской пятна на щеках… А потом ещё и ещё. Наконец, выслушав от Эндрю, что свои гормоны на съемочной площадке можно бы держать под контролем, Бен, наконец, сделал всё, как было нужно. То есть, в сущности, ничего не сделал. С Моусли они всё уладили в первый же перерыв, а взглядов Анны, следующих за ним ждущей тенью, он предпочел не замечать. *** - Ну же, Бен. Неужели я тебе так… не нравлюсь? А ведь тогда на площадке я подумала… И, не давая ей договорить, Бен положил ей на затылок ладонь и прижал ближе, накрыв губами её рот. Обхватить руками лицо, чувствовать, как под пальцами, скользящими по векам, скулам, щекам, дрожат ресницы и горит кожа. Странно, это так приятно – углублять поцелуй, ощущая, как она вся дрожит, как срывается её дыхание, как она прижимается ещё ближе, положив руки ему на плечи. Как… - Не волнуйся, Бен, - отстранившись, закрыв глаза, твердо, - я никому ничего не расскажу. Будьте спокойны. И он неотрывно смотрит ей вслед, пока она скрывается из вида. *** Уилл ждет его на том же месте, прислонившись к стене и откинув голову. - Ну что? - Всё в полном порядке, мелкий, - Бен, подойдя вплотную, улыбается и наклоняет голову, - мы, кажется, на чем-то остановились?.. - Что ты… - и опять прерывается дыхание, когда губы скользят по шее, за ворот рубашки, - ей сказал?.. - Ничего особенного. Всё будет нормально, не трясись. И Бен, целуя его, помедлив секунду, думает, что, пожалуй, ничего ему не расскажет. Ведь он и не спросит.
susan:
полная версия страницы